Е.О.: Молодежь — очень сложное понятие. Будучи общеупотребительным и, что называется, common sense, оно наиболее сложно в использовании, когда мы говорим о научных изысканиях, исследованиях или просто пытаемся дать адекватное определение. В западной академической дискуссии категория молодежи подвергается серьезной критике. Исследователи давно уже обращают внимание на то, что содержание этого понятия всякий раз будет зависеть от того, кто его использует и для каких целей. Если это политики, то «молодежь», как правило, представляет собой политизированный конструкт, связанный с желанием элиты, власти каким-то образом использовать эту социальную группу для реализации своих интересов. Если оно используется в популярной культуре, то это, скорее всего, наиболее массовая аудитория, восприимчивая к любого рода сообщениям, которые содержат определенное отношение к молодежи. И эти сообщения опять же используются для реализации тех или иных интересов. То есть всякий раз мы наталкиваемся на то, что, это понятие используется с определенной политической целью теми, у кого есть на то право. В большинстве случаев это взрослые, наделенные властью, наделенные ресурсами, то есть как раз тем, что отсутствует у «молодежи». Возрастные границы этой категории также конструируются в зависимости от культурного, исторического, религиозного, экономического состояния того или иного государства и общества, в зависимости от самых разнообразных факторов, связанных с развитием инфраструктуры, здравоохранения, экономики и так далее. Молодость или молодежь может начинаться с 12-ти лет, может — с 15-ти, а продлеваться может до 30-ти. А когда возникает вопрос безработицы или сложностей с выходом на рынок труда, то молодежь с точки зрения некоторых социальных маркеров может оказаться и 35-ти и 40-летней.

Если мы обратимся к истории советского времени, то также увидим, что с этим понятием работали очень вольно. С одной стороны, есть известное высказывание «Гайдар в 16 лет полком командовал», относящееся к периоду революции, во время которой на молодость делалась большая ставка, потому что это новые люди, которые приобретают другое социальное качество. Поэтому взрослость могла начинаться уже в 16 лет. А потом, например, уже во времена застоя могли использовать такие клише как «молодые литераторы» применительно к людям за 40. То есть молодость продлевалась до возраста, при котором возможно было вхождение в самые высокие эшелоны власти.

Одним из самых важных направлений наших исследований являются формы коммуникации в отношениях «человек-человек», поэтому для нас прежде всего важны типы и характер компаний, в которые молодежь объединяется, которые она выбирает для себя, и то, каким образом происходит демаркация между «своими» и «чужими». Поэтому мы изучаем субкультуру, солидарности, культурную молодежную сцену, различные типы сообществ, компаний, причем далеко не только досуговое пространство. Поскольку для нас молодежь это группа, которая позиционируется по-разному в зависимости от особенностей общественной ситуации, мы стремимся всякий раз, уточнять кого именно мы изучаем. Например, мы говорим: «городская молодежь», «молодежь среднего класса», «студенчество», или мы говорим «молодежная субкультура», «молодежное культурное пространство». Тем самым мы наделяем эту категорию более четкими социальными характеристиками или привязываем её к определенным практикам и видам деятельности.

Но если возвращаться к социальности, то молодежь — это некое социальное качество перехода, транзиция от детства к взрослости (конечно, это очень условно, потому что мы никогда не можем точно сказать, когда кончается одно и начинается другое). Тем не менее, это переход от периода полной зависимости, полного бесправия и несвободы (что характеризует детей сейчас уже в меньшей степени, потому что тот же гаджет, телефон дает новые измерения свободы), зависимости материальной, психологической, физической и, конечно, социально-политической, зависимости от воспитательных дискурсов, от того, куда, в какую школу родители определят, от того, дадут ли возможность выбора места учебы или будут достаточно директивны, авторитарны. Постепенно, вместе с включением в те или иные социальные институты, такие как школа, университет, меняется тип социальности. Юноши и девушки уже с 12−13 лет — а сейчас, вероятно, и раньше — переключаются с авторитета взрослых в лице родителей, учителей на авторитет компании. И компания становится той самой «социальной маткой», как это называл Парсонс, внутри которой юноша или девушка осваивает взрослые роли, взрослые правила, взрослые запреты через пробы и ошибки, через интервенции и конфликты. Осваивает, что можно, что нельзя и, тем самым, интериоризируя эти нормы, становится, вольно или невольно, даже если не хочет, человеком, на которого постепенно возлагается все больше и больше ответственности.

Верхняя граница может никогда не наступить. Это интересный момент, ведь «молодежность» — это еще и символическое качество, которому присущи сексуальность, красота, здоровье, особая телесность, способность к риску (хотя, конечно, не всякая молодежь готова и хочет рисковать), экстравагантность, способность к вызовам и т. д. С помощью рекламы и индустрии моды, эти качества становятся неким символом принадлежности к молодости. Они могут распространяться и на детство, когда, например, из 5-летней девочки делают девушку на выданье, а из мальчика — кавалера-жениха, а дети, которые ведут собственные блоги, могут демонстрировать определенный уровень чувствительности, определенную подражательную сексуализированную эстетику. Собственно на молодости как знаке и символе держится вся индустрия рекламы — присваивая себе атрибуты молодости, будь то одежда, будь то новое лицо, будь то спортивная машина или особый стиль, здоровый образ жизни, мы пытаемся продлить её. В итоге молодость ускользает во всех смыслах: она ускользает с точки зрения определенного фиксированного статуса и с точки зрения определенного культурного феномена или знака. Поэтому как социологам нам проще в этом смысле, поскольку мы обращаем внимание на специфику социальности этой группы, а это характер отношений, связей, дружбы, коммуникации внутри тех, кого определяют «своими».

Здесь все равно придется обратиться к понятию самой субкультуры. Это удивительная категория и, наверное, один из самых ярких культурных остатков XX века. Несмотря на критику, которая сопровождала этот конструкт с самого момента его возникновения, он очень живучий. Почему? Потому что это не только про молодежь. Субкультуры возникают как грибы в ситуации поствоенного возрождения в Европе — прежде всего, в Великобритании — и, частично, в Америке, в ситуации социального оптимизма и ощущения возможности серьезных социальных преобразований, коренных изменений, связанных с правом юношей и девушек на более или менее свободный выбор жизненного пути, траектории, стиля и т. д. Первые субкультуры — панки, тедди бойз, даже скинхеды — не были политической силой. Будучи символической практикой, связанной с преобразованием внешнего вида и с определенной идеологией, они очень редко выходили на уровень политического вызова (мы сейчас не говорим про контркультуру, это немного другое). В первую очередь, речь шла об отказе следовать родительской культуре и от классового наследования статуса. Например, я рожден в рабочей среде или в среде служащего, но отказываюсь всю жизнь продолжать эту стезю, идти по этой колее. Я хочу изменений, я хочу преобразований, и я не знаю, как это сделать в силу доступных мне материальных, социальных ресурсов, но я делаю это, символически, изменяя свой облик, изменяя свои практики и культурные пристрастия.

Тем не менее, все это произвело очень сильный эффект на общество, потому что было нарушением социального порядка — человек переставал считываться как принадлежащий к тому или иному классу. Сейчас, например, может происходить так называемый гендерный сбой, когда мы не можем декодировать гендерную принадлежность человека, и это создает гендерную тревогу. Такую же тревогу вызывал субкультурный бунт, потому что сложно было коммуницировать с человеком, которого ты не распознаешь как богатого или бедного, как выходца из рабочего класса, из среднего класса или как представителя богемы. Сейчас это уже совершенно не актуально, но тогда это был определенный вызов. Это была своего рода культурная классовая революция, направленная против классовой стратификации и социальной предопределенности. Наверное, поэтому «субкультура» это настолько сильный конструкт.

Итак, первоначально субкультуры были достаточно закрытыми пространствами, требующими от своих последователей если не пожизненной, то долгосрочной верности, а также знания определенных кодов. Человек, принадлежавший или стремившийся принадлежать к той или иной субкультуре, обязан был знать определенный набор песен, музыки, книг, фильмов. Это была целая культурная школа. Но времена меняются, модерн сменяется постмодерном, приходит время миксовых культурных практик, и границы субкультур становятся более прозрачными. В связи с этим, появляются так называемые постсубкультурные теории, которые описывают ситуацию, когда после чистых классических возникают смешанные групповые идентичности, и человек может в течение жизни многократно менять идентичность. Например, ты только на время гот, находясь в клубе, и вовсе от тебя никто не требует быть готом в офисе, что было бы, наверное, невозможно в ситуации классических групповых идентичностей. Субкультурная карьера позволяет быть сначала рэпером, потом стать скинхедом, после этого стать антифа и т. д. Это пробы, испытания групповой идентичности, связанные с изменением ценностного ряда. То есть это жизненные траектории, которые связаны с большим веером выборов, менее закрытыми группами, вход в которые упрощен, потому что не требует соблюдения жестких правил.

Использование понятия сцены помогает преодолеть одну из самых сложных, пожалуй, сторон субкультурного и постсубкультурного подходов, в которых разделяются те, кто включен в более «продвинутые» культурные практики, и те, кто является мейнстримом. «Продвинутая» и «нормальная» молодежь, если использовать понятия самих наших информантов. Под «продвинутыми» обычно понимается некое культурное меньшинство, которое всегда находится в конфликте и противоречии с «обычной», «нормальной» молодежью, которая больше похожа на консервативных взрослых, и ценностно находится ближе к национальному большинству. «Продвинутой» же молодежи приписываются ценности открытости, мобильности, поиска чего-то нового, эксцентричности, риска, новых практик и т. д.

Сценовой подход позволяет нам выйти за рамки этой дихотомии посредством использования понятия «буферная зона». Оно оказывается чрезвычайно полезным в контексте распространения миксовых практик, более сложных путей перехода из мейнстрима в субкультуру и из субкультуры в мейнстрим, особенно благодаря информационному пространству, моде, маркетингу. Сейчас эти узкие закрытые пространства субкультурного ядра становятся скорее периферийными, или даже полу-маргинальными, чем «продвинутыми», и последнее наше исследование это как раз показывает. Сейчас молодежь в большей степени вовлечена и включена в подвижные сообщества, солидарности и сцены. Их уже нельзя назвать чисто субкультурами, но при этом, они и не являются конвенциональным большинством. Там тоже есть свои идеи и идеология, но нет таких жестких границ, нет такой жесткой обязанности им следовать. Это и есть буферные культуры.

Одна из первых таких культур, это культура рейва. Другой пример — сложная, неуловимая, спорная культура / не культура хипстеров. Можно еще привести в пример разнообразные городские спортивные практики, аниме-движение. В этих случаях мы уже не можем использовать полностью понятие субкультура, но и не можем говорить о них, как о массовых увлечениях, и как раз категория сцена нам помогает фиксировать эти вещи и все-таки их исследовать. Потому что есть аниме-фестивали, и это всегда где-то локализовано, и то место, где это проходит, очень значимо для ребят, которые этим увлекаются. Точно также этим местом может стать площадка ютуба.

Я думаю, что определенный стимул развития концепции сцены как раз связан с развитием цифры и информационного пространства, потому что и в этом случае мы все равно вольно или невольно используем категорию пространства. Эни Беннэт как раз писал о новом типе материальной субстанции, который возникает, когда виртуальное соединяется с реальным. Мы не можем сказать, что это вообще нигде не существует. Если это в облаке или в группе вконтакте, это все равно место. Просто категория места вместе с появлением виртуального измерения в некотором смысле теряет свойство привычной для нас материальности. Но это все равно место, потому что это всегда соединение с телом, ведь человек где-то находится. Благодаря компьютеру или телефону он входит и соединяется с другим таким же физическим телом, человеком, субъектом, агентом, и они встречаются в этом виртуальном месте.

Наше исследование показывает, что сейчас вообще не существует ни одной такой вовлеченности, ни одного типа социальности или сообщества, будь то воркаут, аниме, велолюбители, любители кроликов, визажисты, волонтеры, поисковики (кого мы только не изучаем), которое бы ограничивалось исключительно только физическим или виртуальным местом. Обычно это совмещение двух типов пространств.

Например, когда мы изучали аниме-сообщество Махачкалы, мы обнаружили, что наличие сетевой коммуникации является очень значимым ресурсом формирования групповой идентичности, потому что в оффлайне у членов сообщества существуют проблемы с открытой презентацией себя, они вынуждены использовать определенные социальные тактики, мимикрии. Например, ребята рассказывали нам, что с крашенными волосами, когда они собираются на фестиваль, и в «ушках» они не поедут через центр. В этом контекст онлайн коммуникация, причем не только внутрироссийская, но часто и с включением в многонациональные и глобальные сети, это мощный ресурс формирования идентичности групповой, который дает им возможность видеть других участников и понимать, как одеваться, и как шить костюмы.

Кстати, съемки и выкладывание роликов на ютуб — очень значимый момент у тех же воркаутеров, потому что это опять же способ презентации себя. Сцена — это то место, где мы можем себя показать и где нас могут увидеть, это предполагает определенную демонстрацию нашей групповой идентичности. Поэтому воркаутерам ютуб помогает быть увиденными. Мы ведем разговор, и это помогает поддерживать аутентичность, показать — насколько мы на самом деле те самые, насколько мы вписываемся.

Ютуб, как и интернет, — это новый институт взросления. Через онлайн-навыки дети и подростки получают особый тип сензитивности, особый тип реакции, чувствительности — это виртуальная чувствительность. Её отличают развитая привычка к тому, что на меня должны реагировать, я должна получать как можно чаще фидбэка, я должна понимать, как меня воспринимают — любят меня или не любят, видели меня или не видели, хорошая я или не хорошая, как я точно выгляжу. То есть это другой тип искренности. Сейчас, по моему мнению, приветствуется скорее даже иногда чрезмерная искренность, которая существует для того, чтобы быть особенным, отличным, для того чтобы быть эксклюзивным. То есть изюминка — это действительно особые вещи, рассказы или показы, которые буквально год назад могли расцениваться как не обязательно запретное, но, по крайней мере, очень приватное. Поэтому искренность, с которой я показываю себя означает: я могу продемонстрировать что-то особенное.

Дети, растущие в ситуации привычных постоянных похвал, либо отсутствия похвалы, испытывающих по этому поводу определенную фрустрацию, все это действительно формирует новые типы каналов статуса взросления, особенности определения себя и т. д. Я не социолог детства, но мне кажется это очень интересно, потому что это действительно новый феномен и здесь смысла нет разводить моральные паники, потому что это просто надо исследовать и понимать. Все-таки скорее это взрослые создают определенную инфраструктуру нового типа реальности, новый тип социальности, в который дети и подростки активно включаются, начинают взаимодействовать, друг друга подпитывать и формировать новый тип запроса на новый тип в том числе и общества.

Когда мы пишем что-то и пускаем себя в публичное пространство, то мы должны быть в определенной степени искренними, иначе неинтересно будет читать. Можно, конечно, пофантазировать, но все равно во многом, если это не литературное произведение, а просто мнения или отстройки, реакции на кого-то, мы определенным образом снимаем маску и открываем лицо. То есть для того, чтобы включиться, мы должны показать свое личное пространство, мы должны открыть лицо, свою историю, рассказать о своих родителях, просто снять свое видео в своей квартире, чтобы все видели, какая у меня кроватка. Может быть, это неосознанно происходит. Но я делаю эту картинку своей частной жизни доступной для многих, и тем самым формирую определенный сплав приватно-публичного, оно как бы не совсем мое уже, но тем не менее, я жду определенных реакций. Почему вы меня не лайкаете? Что я еще должна сделать? Какой-то сюжет был на телевидении или на фейсбуке, что это отсутствие реакции формирует определенную фрустрацию. Все так делают, я уже все вам рассказала, показала все, что могла и не могла — почему нет ответа? Что вам еще надо, вы напишите? Как один мальчик говорил маленький — вы напишите мне в личку, что вы хотите — я вам сделаю, только поставьте мне лайки.

Это способность на поступок показать себя: да, аудитория, я жду, что меня увидят, тогда я понимаю, что я нужен, тогда я понимаю, что я приобретаю статус, становлюсь тем, на кого я хочу быть похожим, что является той самой «социальной маткой», о которой мы говорили. Создается особый тип социальности. Если в период отсутствия интернета и возможностей новых типов социальных связей, это была возможность вступления в дворовую компанию или возможность просто создать свою группу в школе, или в хулиганскую группировку войти, но получить обязательно подтверждение, что ты «свой», что ты «своя», и, тем самым, определенную защиту. Компания — это не только общие ценности, но и понимание, что я в той или иной степени в безопасности, потому что в случае чего я могу сослаться на свою компанию. Здесь то же самое. Чем больше у меня лайков — тем больше я защищен, тем больше я в безопасности, тем более, если мне ставят лайки, это то же самое, что в физической компании меня похлопали по плечу, или в ситуации, если на меня кто-то гонит, я могу сослаться на компанию. Это расширение пространственной защиты, мне так кажется.

Да, конечно, мы собственно этим и занимаемся. И то, о чем мы с вами говорим — как раз об этом. Мы исследуем закулисье с точки зрения практик или интерпретаций. В любом случае кроме демонстрации включенности, мы изучаем, в частности, как эта сцена поддерживается и, конечно, для нас, как для социологов, всегда самым ключевым вопросом является вопрос власти — кому принадлежит право эти нормы конституировать, создавать нормы этой социальной группы. И кто вступает в оппозицию, кто находится на периферии, каким образом выстраивается иерархия, потому что сцена точно также предполагает определенные гендерный и властный режимы. И необязательно только гендерный, режим с точки зрения экономического статуса, с точки зрения включенности в узкий круг посвященных.

У нас было исследование дарк сцены в Питере, рейв и вичхаус и там, например, открылся интересный сюжет, что самым престижным для вовлеченных в эту сцену, в эту практику, в эту тусовку было попасть в гримерку, быть допущенными до гримерки, где ничего особенного не происходило, там были актеры, музыканты, там могли выпивать, еще что-то, могли рассказывать истории значимые как некие «ядровые» вещи, связанные со сленгом, с ценностями, которые держат компанию. И если ты допускался в гримерку, то ты становился полностью «своим». Но попасть туда было сложно. Всегда в этом смысле важно исследовать позицию лидерство/не лидерство: кому принадлежит последнее слово, кто принимает решение? Это всегда вопрос в определенной степени закулисья. В результате конфликтов формируются фрагменты внутри сцены, которые постепенно могут превратиться даже в отдельную сцену, существует власть за право быть более аутентичными, более правильными, быть более настоящими, искренними. Теми самыми, а не теми, которые другие.

Это естественный процесс развития сцены, это живой организм движения и те же самые ценности. То есть сцена производится через увлеченность, через участие, через повторение этих практик, периодические сборы, дискуссии, просмотры фильмов, если мы говорим об активистах, значит, это какие-то публичные активности и так далее. Через это формируется сама сцена и формируются ее границы. И какие-то значимые вещи становятся сюжетами, которые разрывают сцену на кусочки. Таким сюжетом может стать политика, может стать гендерный режим, может стать отношение к патриотизму, отношение к власти, отношение к Крыму, или другие очень значимые вещи для самоопределения.

Подчас интернет становится единственным возможным каналом для того, чтобы включиться, когда нет физической возможности создать, например, маленькую ячейку анимешную в селе, а благодаря интернету в это можно включиться, также можно ездить в большой город и каким-то образом присоединяться. Все равно это вопрос урбанизации, город — это действительно не столько символическое, сколько реальное место, физическое пространство, даже в случае интернета, оно все равно определяется, локализуется. Понятие сцены нам позволяет действительно делать глобальные зарисовки более конкретными, точными, фиксированными, даже географически.

Я бы не хотела представлять наш концепт сцены как универсальный, который ко всему применим и везде работает. В своих исследованиях мы не отказываемся полностью от субкультурного подхода. Мы используем понятие солидарности, если изучаем особые типы социальности молодежи, когда значимым оказывается отстаивание определенных ценностей для идентичности, например, в протестной активности. А бывают сцены, когда важно фиксировать пространство.

У нас было исследование совместно с британскими коллегами, посвященное скинхедам, оно проводилось с 2002 по 2006 год. У них был подвал, это место тусовки и, в принципе, именно там впервые зародилась эта материальность, которую мы могли наблюдать позднее. То есть место непосредственной тусовки, общего сбора, общего пространства, было очень важно для того, чтобы понять собственно смысл их групповой идентичности, для чего и зачем они вместе. Точно также в воркауте, это открытое пространство, не в спортзале, не в фитнес-центре, часто со ржавыми перекладинами, и это помогает многое понять не только про сам воркаут, но, если говорить про исследование махачкалинского воркаута, то это именно особый тип их идентичности. Например, некоторые приносят коврик, отходят в сторону, делают намаз, не привлекая особого внимания, не требуя от других обязательного участия. Невозможно понять и интерпретировать их отношение к религии, если мы не видим и не понимаем, как это происходит на самом деле. То есть это вопрос городской этнографии. Если мы изучаем ту же сцену, как мы начинаем — мы находим некую компанию, узнаем места сбора, а затем мы фактически картографируем эти места, и потом картографируем какие-то группы вконтакте и, наконец, связываем эти вещи. То есть, беря интервью, мы обязательно спрашиваем — в каких группах, с кем связаны, какие еще знаете? У нас получается определенная сеть виртуальная и сеть реальная, и только тогда мы можем говорить о том, что мы изучаем сцену.