Кристиан Сэндвиг — профессор Мичиганского университета, где он занимается Information and Communication Studies. Его сфера интересов — алгоритмические системы, которые организуют и курируют контент и культуру. Сэндвиг писал о социальных сетях, беспроводных системах, широкополосном интернете, онлайн-видео, доменных именах и управлении Интернетом. Журнал Wired назвал блог Сэндвига одним из «Must-Follow Feeds» по темам науки и дизайна.

Иногда Сэндвиг пишет о себе в третьем лице.

Мы расспросили Кристиана о том, что такое infrastructure studies, что такое, собственно, инфраструктура, и что можно узнать, работая с этой темой.

Начнем с общего. Что такое инфраструктура?

Инфраструктура в infrastructure studies это скорее метод, чем объект. Это способ смотреть на окружающую реальность, который начинается с вопроса: «От чего это зависит?». Поэтому в каком-то смысле всё является инфраструктурой, ведь что всё от чего-то зависит и ничего не существует в изоляции.

А из чего состоит такой взгляд? Откуда он происходит и с какими областями связан?

Я бы сказал, что infrastructure studies — это движение, которое охватывает много областей. Возможно, теснее всего оно связано с STS, в рамках которого исследователи изучают инфраструктуру уже довольно давно, особенно с исторических позиций. Пол Эдвардс, называет раннее интеллектуальное движение внутри STS — the study of large technical systems, LTS — предтечей infrastructure studies. Историки, которые изучали эти большие технологические системы, делали это несколько нетрадиционно: они исследовали не только то, как появились электросети, но и то, что могло бы возникнуть помимо них, — это довольно неожиданный вопрос для того времени. Я думаю, благодаря такой постановке вопроса и появилось то, что мы сейчас называем infrastructure studies.

Следует добавить, что в академической среде infrastructure studies занимаются совершенно разные исследователи. Большое влияние оказало, например, городское планирование и архитектура, да и вообще всё, что связано с городами, в том числе городская социология и моя область — медиа и коммуникации. Так что это правда довольно широкое понятие.

Думаю, я использую infrastructure studies, чтобы изучать интернет. Например, я написал главу об инфраструктурных исследованиях для The Oxford Handbook of Internet Studies. То, что редакция включила этот текст в сборник, проявляет своеобразную интеллектуальную карту отношений между этими областями: исследования инфраструктуры — это один из способов изучать интернет. Но есть, конечно, и другие. Те, кто занимается инфраструктурой, не пытаются остановить тех, кто исследует интернет по-другому.

Интернет-исследования — это очень широкое понятие, которое возникло, когда интернет только появился. Он был таким странным, что никто не мог понять, как о нём стоит думать. Я был на первой встрече Ассоциации интернет-исследователей (Association of Internet Researchers): на ней все были страшно воодушевлены, потому что до этого исследователей интернета считали изгоями. Ведь классические дисциплины тогда ещё не занимались интернетом. Например, социологи говорили: «Как интернет связан с социологией? Никак». Но времена меняются, и за минувшие годы интернет-исследования вплелись в дисциплины, куда их раньше и близко не подпускали. Хотя многим учёным, которые сегодня занимаются infrastructure studies, не интересен интернет. Но мне интересен именно он, и поэтому считается, что я занимаюсь интернет-исследованиями.

Как это связано с историей интернета?

В англоязычном научном мире исследованиями инфраструктуры занимаются как раз историки, поэтому одновременное использование социальной истории и инфраструктурного подхода кажется мне очень логичным. Мы уже упоминали работы Пола Эдвардса в качестве примера.

Главное, что мы узнали из STS-исследований — что технология это общество, сделанное долговечным (имеется в виду эссе Бруно Латура «Technology is society made durable» — прим. Л.Ю.). Если вам интересна история, вам скорее всего интересны социальные отношения или изменения, то есть не просто последовательность событий. В таком случае технологии дают вам диагностический инструмент для изучения общества, потому что они — продукт общества. Мне этот подход кажется очень логичным и вполне согласующимся с другими исследованиями.

Когда я был студентом, меня вдохновила книга «Networks of Power», написанная в 80-е Томасом Парком Хьюзом. Сам он историк, но эта книжка — не сугубо историческая. В ней он описывает отношения власти в обоих смыслах (игра слов во фразе networks of power: power как сила, власть и power как электричество — прим. пер.). Хьюз изучает разные страны и делает вывод о том, что развитие электрических систем в них во многом определяется политическими идеями, что было очень неожиданным предположением в те годы (книга вышла в 1993 году — прим. Л.Ю.).

Он обнаружил, что электрические сети в Лондоне были децентрализованы и не стандартизованы, часто они даже не взаимодействовали между собой. И в результате развивались они тоже самостоятельно и необычно. Хьюз говорит, что модель электрических сетей — это фактически модель муниципального правительства в Лондоне, которому власти страны передали все полномочия, связанные с электричеством. Таким образом можно охарактеризовать английскую политику на основе отношения к энергосетям, и наоборот. Затем он сравнивает это с ситуацией в Берлине и в Чикаго. В Чикаго так: есть одна централизованная политическая организация, возможно, коррумпированная. Идея в том, что если во главе оказывается один человек, ответственный за всё, мы получаем единый повсеместно распространённый дизайн. Таким образом устройство энергосетей здесь помогает выявить принятый в культуре подход к решению проблем, понять, как устроена политика и взаимоотношения между людьми и деньгами.

Я был вдохновлён этой работой, даже несмотря на то, что я не историк по образованию. Я прочёл её и подумал: «Какая же захватывающая идея: говорить об энергосетях как о сетях власти». Это то, что привело меня к STS, и эта работа считается классической в истории технологий. К слову, интересно, что можно было бы написать о Москве. Там есть главы о Берлине, Лондоне и Чикаго, но ничего о Москве.

А какое место в мире исследований занимают platform studies?

Я могу дать свое определение platform studies, но это не значит, что оно совпадёт с вашим, потому что эта область постоянно развивается. Для меня platform studies — это интеллектуальное движение, которое в основном зародилось в кругах исследователей текста, то есть среди учёных, которые занимались текстуальным анализом и литературоведением.

Я понял это благодаря доктору Жану-Кристофу Плантану, с которым мы писали о том, чем отличаются друг от друга исследования инфраструктур и платформ. Мне очень близок его тезис о том, что в каком-то смысле исследователи из обеих этих областей на самом деле занимаются одним и тем же. Разница в подходах связана только с тем, что эти движения появлялись в разное время, когда и технологии были разными.

К слову, Жан-Кристоф как-то хотел организовать панельную дискуссию, где исследователи из области platform studies и infrastructure studies устроили бы «интеллектуальный реслинг», чтобы выяснить, в чём разница между этими двумя областями. Но так как всё происходило в рамках конференции Society for the social study of science, на которой было гораздо больше исследователей инфраструктуры, никто из platform studies просто не согласился участвовать. Так что поединок организовать не получилось. А если бы получилось, думаю, мы бы всё же выяснили, что у них очень много общего, и разница только в том, с какой стороны они смотрят на свой объект.

Нам казалось, что исследования платформ несколько шире.

Да, мне тоже кажется, что такая тенденция есть: platform studies расширяют уже существующие темы, в то время как исследования инфраструктуры более узкие. Но я не присоединяюсь к platform studies, потому что считаю, что infrastructure studies порождают более интересные сравнения, которые лично мне кажутся немного безумными. Вот я задаюсь вопросом: отличается ли интернет от системы водоснабжения? Похож ли он на систему вывоза мусора? А на электрическую сеть? Это сравнение труднее, чем сопоставление YouTube и Facebook. Мне нравится, что исследователи инфраструктуры в своих работах упоминают то, что выходит за рамки интернета: это расширяет перспективу представлений о нём.

Давайте перейдем к интернету как объекту нашего интереса. Как определить, что в интернете мы исследуем? Как вы выбираете объект исследования?

Я уже упоминал, что на меня сильное влияние оказали поздние работы Ли Стар. Во время одного из своих последних выступлений она предложила термин «инфраструктурные сироты» (infrastructural orphans). Мне очень нравится эта идея, она исходит из представления о том, что задачей социального исследователя не является описание всего мира. Ведь мир бесконечен, а значит и количество его описаний — тоже. Поэтому исследователю всегда нужно понимать, на чём именно он фокусируется.

Вопрос о микро- и макроуровне. Что вы об этом думаете? Недавно мы прочитали статью Пола Эдвардса об уровнях инфраструктуры. Важен ли для вас этот вопрос? Если да, как вы его решаете?

Мне кажется, я тоже читал эту статью, и я с ней не согласен. Другие учёные, которые тоже исследуют инфраструктуры, могут со мной спорить, но мне кажется, что на систему обычно интересней смотреть «снизу» или с точки зрения повседневности. На такой подход меня вдохновляет «этнометодология» — движение в американской социологии, зародившееся в 1960х гг. Этнометодологи с самого начала критиковали социальные науки. Они говорили, что всякий социолог — это высокомерный идиот (arrogant jerk), и если ты о чём-то рассказываешь, он тут же заявляется со своими категориями и говорит: «Вот вы упоминаете то-то, но на самом деле вы имеете в виду вот эту категорию. Вам кажется, вы говорите то-то, но я эксперт, и я знаю, что на самом деле речь тут идёт о классе. На самом деле, вы говорите о власти». Всё это чистая махинация, в результате которой формируется иерархия между исследователем и исследуемым. Этнометодологи же вместо того, чтобы отталкиваться от категорий, предложили начинать с собеседника, которого, для начала, нужно уважать.

Так вот, мне кажется, Полу Эдвардсу такой подход не близок. И этим его позиция отличается от того, как я исследую инфраструктуру, а я часто интервьюирую пользователей. Например, Бруно Латур известен своей акторно-сетевой теорией, которая говорит, что жизнь подобна системе капилляров, а наша работа заключается в том, чтобы следовать этим линиям и определять их границы (all of life is like capillaries and your job is to follow the threads and delimit the associations). На самом деле, в своей книге «Пересборка социального» Латур говорил, что его теория близка этнометодологии. И я пользуюсь именно этим подходом: не начинаю с предзаданных категорий, а пытаюсь нащупать тропы и следовать за ассоциациями.

Основная проблема этих методов заключается вот в чём: этнометодологи и Латур могут сколько угодно говорить, что всё образует «плоскую» сеть ассоциаций, но в конце концов им приходится писать свои исследования. И в этот момент возникает конфликт между представлением о том, что все элементы системы равны, и тем, что нужно рассказать какую-то историю. Ведь эффективный нарратив всегда построен на иерархии.

Интернет развивается на разных уровнях — международных, национальных, языковых. И эта инфраструктура часто развивается во что-то другое, скажем, на уровне города. Мне интересно, как смотреть на это явление. Интересен ли вам этот уровень, кажется ли он вам плодотворным для исследования?

Много лет назад я писал статью о том, что интернет всегда локален. В то время интернет был настолько новым явлением, что казался монолитом. И люди думали, что интернет у всех один и что он, к тому же, есть везде. Прочитав несколько исследований об интернете в разных странах, я пришёл к выводу, что интернет — это, на самом деле, локальное явление (кстати, одно из исследований было посвящено России). Так что я полностью согласен с тезисом о локальности, но, с другой стороны, в нём нет ничего нового, если вы просто хотите сказать, что всё надо рассматривать в контексте и нужно начинать снизу. Один из примеров такого представления — работы Элисон Пауэлл о data walks, это комбинация этнометодологии и интернет-исследований. Пауэлл считает, что, чтобы узнать, как интернет работает в городах, нужно идти и проверять инфраструктуру самим. И это согласуется с тем, что мы сегодня уже обсудили.

Есть ли какие-то слепые зоны, что-то неизвестное в инфраструктуре на локальном уровне?

Лично меня очень сегодня очень интересует автоматизация. Не знаю, соотносится ли это с российским контекстом, но в США автоматизация — это очень актуальный вопрос. Это, как правило, исследование того, как «софт пожирает мир» — метафора Марка Андерссена, изобретателя графического веб-браузера.

Мне эта область интересна в первую очередь потому, что автоматизация задач, которыми раньше занимались люди, иногда приводит к серьёзным последствиям. Классический пример: известно, что в США есть огромная проблема расовой дискриминацией при поиске жилья. И эта проблема решается на национальном уровне: есть законы, запрещающие такую дискриминацию. Но что происходит когда поиска жилья (в том числе временного), автоматизируется? Этому посвящено недавнее невероятно интересное исследование Бэна Эдельмана. Он выяснил, что поиск жилья через Airbnb, где хозяева квартиры должны разместить своё фото, значительно повысил расовую дискриминацию. Ведь если у вас есть возможность посмотреть на фото хозяина, вы можете его дискриминировать. Закон против дискриминации лишал вас необходимости прикладывать своё фото к объявлению офлайн, но вот у вас появилась онлайн-система, где нормальным считается, что на любой платформе должны быть профили и фотографии пользователей. Это изменение кажется безобидным, но его последствия могут быть очень серьёзными.

Именно эта область мне и интересна. Есть сайт, где мы рассказываем о нашей работе. Главный вопрос, который нами движет: если есть способ заглянуть в черный ящик алгоритма, и что делать, если мы не можем контролировать систему? Есть ли какие-то приёмы, при помощи которых мы могли бы увидеть последствия работы алгоритма в условиях, при которых он нам не принадлежит?

Когда мы говорим об автоматизации, интернетизации, информатизации или компьютеризации — термины варьируются в разных языках — мы говорим о разных процессах, которые обозначаются по-разному в зависимости от страны и контекста. Но связаны ли они между собой?

Да, термин «компьютеризация» уже не используют, компьютеры сейчас везде, и мы постепенно уходим от этого слова. Вместо него иногда используют термин «автоматизация», но он тоже не идеален, потому что-то, что происходит на самом деле, связано с усложнением логики работы компьютеров.

Например, моя почта сегодня (я использую Gmail) состоит из приоритетных входящих, писем с флажком, просто входящих писем — все эти способы упорядочивания влияют на восприятие информации, и в итоге она кажется более персонифицированной и удобной для восприятия. И сегодня сложно представить себе, как обратный хронологический порядок мог быть удобным. Раньше то же самое было с фейсбуком: чтобы увидеть новые посты друга, нужно было зайти в его профиль. Затем добавилась идея новостной ленты, но эта лента была просто списком постов ваших друзей в обратном хронологическом порядке. Инновация или изменение, о котором я говорю — то, что в какой-то момент в фейсбуке решили фильтровать ленту и курировать её таким образом, чтобы то, что ты видел, было организовано не в обратном хронологическом порядке, а в никому не понятном порядке. Сегодня фильтрация и отбор постов — это процесс, находящийся вне нашего контроля. Некоторые исследователи назвали это алгоритмизацией. Я думаю, что это очень сложное слово и оно связано с логикой изменений в программировании. Часть изменений связана с автоматизацией, с тем, что процессы, в которых раньше были задействованы люди, сегодня переходят к компьютерам. Другая часть — компьютеры делают то, что ни один человек никогда не мог сделать, так что нет каких-то конкретных людей, которые лишаются работы, но тем не менее это радикальное изменение. Наиболее подходящий термин, описывающий эти изменения — algorithm studies. Некоторые также используют понятие algorithmic culture.

Когда я думаю об этих процессах по-русски, они кажутся в большей степени связанными с властью, которая заставляет людей использовать технологии или интернет. «-isation» (-изация) звучит так, будто существует государство, которое заставляет тебя заниматься всем этим. Я думаю, что это не какая-то российская особенность развития, просто напряжение между разными силами, государствами и корпорациями. Но вы говорите об этом, как об абсолютно естественном процессе, не связанном с властными структурами, не так ли?

Конечно, это история про власть. Трансформация наших информационных систем, связанная с внедрением фильтров и кураторства, — это история не развития технологий, а того, как технологии продаются и упаковываются, чтобы казаться более полезными, тогда как на самом деле то, что происходит в примерах, которые я приводил, — это защита интересов частных компаний. Например, люди, которые пользуются социальными сетями (social media) часто думают, что лайк, или сердечко, или звездочка — это интересная функция, добавленная в систему, потому что людям она нравится. Они думают о лайке как о милой кнопочке, которую корпорации добавили, потому что пользователям нравится сигнализировать о том, что им что-то понравилось. Но давайте посмотрим на историю этой кнопки. В странах, где эта платформа популярна, все знают, что такое «лайк», и компания ставит огромный знак с лайком возле своих офисов:

Так откуда взялся этот лайк? В фейсбуке посмотрели на ленту обновлений статусов, которую люди видели на домашней странице, и подумали: «Пользователи добавляют очень много френдов, среднее число друзей быстро растёт. Нам нужно как-то это регулировать». Они представили лайк как выгодное предложение для пользователей, и это действительно может быть полезно, но не будем забывать, что фейсбуку также нужно было средство для контроля и встраивания рекламы в поток обновлений статусов. Так что кнопка лайка была изобретена не потому, что они думали, что будет забавно, если люди будут подавать друг другу сигналы о том, что кому нравится, но потому что им как корпорации нужен был источник информации о пользователе, который позволит расставлять приоритеты [при размещении рекламы]. В результате они добавили лайк, который позволил пользователям обучать компьютер. И почему сегодня все эти корпорации считают, что сортировка информации — это главная причина их существования и ключевой показатель их стоимости? Все эти компании — Твиттер, Снэпчат, Инстаграм, Фейсбук, Гугл — считают алгоритмы своим ядром и главным секретом.

Мы с моей коллегой Кристин Ваккаро провели исследование того, как пользователи читают и настраивают ленту в соцсетях. В результате удалось выяснить, что многим больше нравится лента, сгенерированная случайным образом. Если вы покажете им превосходно отобранную персонифицированную ленту и серию случайных постов, то они скорее выберут вторую, потому что так работает их любопытство и интуиция. Так если компания может удовлетворить немалое количество людей лентой со случайным порядком постов, зачем ей создавать этот сложный механизм, который посты фильтрует и отбирает? Причина — это контроль, возможность внедрять персонифицированную рекламу, а также идея о том, что компания вносит свой вклад, что она не просто распространяет информацию, а добавляет в этот процесс определенную логику. У некоторых платформ вроде твиттера или фейсбука по-прежнему можно вернуть хронологическую сортировку вместо сортировки по популярности и увидеть мир, каким он был раньше: отсортированным по принципу обратного хронологического порядка. Но эта опция уже почти нигде не осталась. И интересно посмотреть, каким языком платформа начинает в этот момент общаться с пользователем. Это что-то вроде: «Не жмите сюда». Фейсбук пишет: «Осторожно! Не отключайте нашу функцию фильтрации ленты, потому что тогда вы получите не такое качественное обслуживание и вам не понравится». Я проводил эксперимент со своими студентами: просил их переключиться на хронологическую ленту. И спустя какое-то время, если они продолжали ей пользоваться, Фейсбук автоматически возвращал их на алгоритмическую. Потому что точка, в который платформы могут повлиять на контент — ключевая для корпораций.

Продолжая пример с Фейсбуком — они не так давно представили реакции, когда ты можешь отреагировать на пост другого пользователя с помощью эмодзи. Теперь ты можешь показать, что раздражён, счастлив, или тебе грустно, просто нажав кнопку. И снова мне кажется, что люди воспринимают это как-то, что Фейсбук пытается быть милым и забавным, но на самом деле всё объясняется тем, что алгоритмы сейчас не очень хороши в распознавании эмоциональной окраски постов, и применение эмодзи значительно упростит эту работу. Так что Фейсбук точнее будет знать, какую эмоциональную нагрузку несут конкретные посты, и сможет развиваться благодаря ассоциациям. Так что вопрос: «Что от чего зависит?» для меня — полезное упражнение в эвристике, но, опять же, я не вижу здесь никакого конфликта с исследованиями платформ (platform studies). Мои наблюдения вполне согласуются с тем, о чём говорят эти исследования.

Давайте поговорим о ур-инфраструктуре.

Я назвал интернет ур-инфраструктурой (ur-infrastructure). Ур — это префикс, который означает «прото-», первый, оригинальный, в каком-то смысле идеальный. И это может показаться странным, потому что интернет — это новейшая инфраструктура. Это ведь не старые добрые дороги. Так почему же я называю его ур-инфраструктурой, почему называю его первым?

Сегодня функционирование интернета определяется консорциумом частных компаний с помощью технических организаций, и иногда в этом процессе участвуют неправительственные организации. Если мы посмотрим на любую другую крупную инфраструктуру, мы сразу же увидим правительственные организации. Но интернет — это неправительственная штука. И интернет соотносится с границами государств не так, как другие технические системы. Сети, лежащие в основе инфраструктуры интернета, не связаны ни с одной конкретной страной. Это отличает интернет от других инфраструктур, представление о которых исторически всегда заключалось в том, что они распространяются до границ национального государства, а затем прерываются. На другой стороне границы работают уже другие инфраструктуры.

Итак, в целом идея заключается в том, чтобы сделать все инфраструктуры такими, как интернет. Как мы можем провести приватизацию? Как нам установить более профессиональные отношения, которые дадут капиталу транснациональный охват, не ограниченный государственными границами? Моя концепция во многом вдохновлена идеей Graham and Marvin о раздробленных инфраструктурах (splintering infrastructures), которая сегодня кажется довольно устаревшей. Но я думаю, что представил обновлённую версию этой идеи, более точную — крупные инфраструктуры стремятся стать интернетом в определённом смысле.

Инфраструктура интернета была построена на основе телефонных сетей и отчасти на основе дорожных и железнодорожных сетей. Благодаря всем этим сетям интернет стал таким, какой он есть. Но в то же время сегодня интернет — это инфраструктура для других инфраструктур. Например, впечатляющие штуки, связанные с урбанистикой и инфраструктурой городов, на самом деле связаны с повсеместным распространением сенсоров и сетевых передатчиков информации, используемых для контроля подачи воды, или для регулирования дорожного движения, или даже для слежки — и всё это работает на основе интернета. Так что интернет был на передовой, а сегодня он в основе всего, все прочие инфраструктуры от него зависят. Например, рядом с моим домом есть водонапорная башня. Большим достижением в обеспечении подачи воды было внедрение на таких башнях сетевых передатчиков, которые позволили следить за уровнем воды. Удивительно, что такая старая инфраструктура сегодня зависит от чего-то, что появилось позже.

Я помню вашу статью о детях, которые играют на библиотечных компьютерах, она мне очень понравилась.

Я так рад, что вы нашли эту статью. Я тоже вспоминаю её с трепетом.

Нас особенно идея столкновения двух типов понимания того, что такое интернет: понимания пользователей и понимания тех, кто разрабатывает программы. И когда вы сравниваете интернет с инфраструктурой водоснабжения, понятно, чем именно люди пытаются управлять, когда говорят о контроле за подачей воды. Но когда мы говорим об управлении интернетом, это ведь более сложная штука, потому что у интернета много акторов. И если взять вот эти две группы — пользователи и те, кто занимается развитием городов — мэр и чиновники, например. Их понимание того, что они развивают или контролируют, разное. Мы изучали это, исследуя разные представления о том, что такое интернет. Скажите, встречались ли вам случаи столкновения различных интерпретаций того, для чего нужен интернет?

Мне кажется, это как с медиа. Чиновники из департаментов, которые занимаются медиа, могли бы сказать что-то вроде «Под моим руководством мы снимем боевик в два раза круче этого». Мы не слышим таких реплик не потому что они не пользовались бы успехом, а потому что у политики есть цели, которые рассматриваются как приемлемые, и есть дискурсивные нормы, которые определяют, о чём возможно говорить в контексте политики. Цель государства довольно конкретна: оно должно, находясь в узких рамках (хотя оно и влияет на всё в нашей жизни), сохранять свою уникальную инструментальную ценность. Иногда бывает сложно оценить инструментальную стоимость медиа. Я думаю, что с интернетом у нас та же проблема.

Нас не должно удивлять, что люди, которые работают в сфере технологий, понимают интернет не так как мы и не так, как интернет понимает государство. Это три разных дискурса. И нельзя сказать, что один из них реальнее другого. Иногда люди говорят: «Ну, официальная политика направлена на то-то, но мы будем изучать то, что происходит на самом деле». Это неправильно, потому что политика государства — это тоже реальность. Просто это другой дискурс. Ценность их сопоставления заключается в том, что оно позволяет выявить некоторые предположения, о существовании которых у нас мы даже не знали, — предположений о том, что является значимым для акторов. Например, какие значения есть у понятия «интернет». Ведь у этого понятия есть масса коннотаций, и они очень локальны. В некоторых странах интернет означает экономическое развитие, в других равенство, в третьих — выход на финансовые рынки. А ещё интернет на самом деле нужен для того, чтобы играть в игры и переписываться с родственниками. Так что, когда государство в своих текстах говорит о повседневных практиках, оно может говорить только о некоторых вещах, о тех, которые позволяет дискурс. К примеру, государство может хотеть, чтобы люди обсуждали только приемлемые и легальные вещи, но, если в рамках политического дискурса в конкретной стране такие вещи нельзя контролировать, вместо этого оно будет говорить об экономическом развитии.

Смысл сопоставления дискурсов состоит в том, чтобы выделить различия между разными представлениями [об интернете].

Что меня удивило в том исследовании — то, в какой степени политические дискурсы проявлялись в повседневной жизни. Казалось бы, почему дети или их родители, которые ходят в библиотеку и пользуются там компьютерами, должны думать о политике? Но они ссылались на риторические ходы из политического дискурса. Я думаю, это потому что пока технология новая, мы ищем способы понять её.

В этом исследовании мы хотели понять, как люди будут использовать интернет, чтобы получить информацию. Но для этого они должны были определить для себя, что такое интернет, зачем он нужен. И они заимствовали это понимание из политического дискурса, где ответ на этот вопрос уже был дан.

Читать текст поста целиком.