Сегодня хочу рассказать такую необычную историю — она, на самом деле, больше личная, но мне кажется важным говорить о ней, потому что там много культурного, социального, не только про меня, но и про всех нас. Я вам расскажу, а вы – как хотите. Меня зовут Юлия Стракович, и я была когда-то одним из первых культурологов, которые начали в России активно заниматься цифровой культурой, изучать её, анализировать, исследовать. В первую очередь, применительно к искусству и музыке. Вышло так, что из этого начала создаваться большая история о культуре и обществе в целом. И, конечно, я была одним из таких больших цифровых энтузиастов – людей, вовлеченных в эти процессы, очень воодушевленных происходящим. Это было время большого энтузиазма, потому что это новое медиапространство, с которым мы столкнулись – сеть, интернет и связанные с ними возможности дали ощущение, что мы сталкиваемся с как будто совершенно новым миром, работающим по абсолютно новым законам, дающим уникальные шансы. А мы, соответственно, оказываемся в точке, из которой действительно возможно переустроить то, как мы живём, всю нашу культуру, в связи с этими новыми возможностями. Разумеется, изменить её от худшего к лучшему. Такой энтузиазм, наверное, был у любых первых революционеров, которые верили, что они сейчас создадут новый прекрасный мир с помощью новых прекрасных средств.

Это всё основывалось на базе новых идей, важных для меня, но бывших скорее поколенческими, которые разделялись достаточно большим количеством людей, исследовавших интернет, создававших интернет, – отчасти первопроходцев цифровой культуры. Базовые идеи были таким цифровым «символом веры», отчасти я его очень разделяла, отчасти его создавала через разные каналы, и это подхватывалось людьми. Они этим занималась дальше. Было несколько очень важных, как ощущалось на тот момент, идей. Отчасти это было связано с новыми формами социального взаимодействия, в первую очередь, с триумфом прямых, горизонтальных связей. О ней много говорилось в своё время – горизонталь, которая приходит на смену иерархической вертикали власти. Это было ясно в культурном мире, это было видно, в первую очередь, в искусстве – как менялась социальная среда вокруг него и в частности, вокруг музыки. Казалось, что рухнул противный мир массовой культуры, разрушается индустрия, – культурная, музыкальная,а на её место приходят новые практики, связанные с прямой связью публики и артиста, со многими экономическими моделями. Но экономики не в привычном смысле, который мы всегда подразумеваем, а без посреднической экономики дара, которая тоже очень сильно была воспета тогда. Краудфандинг, патронаж – подобные вещи, какие-то совершенно новые культурные возможности. Культурный ландшафт складывался, в общем-то, из таких прагматических вещей. Это касалось искусства, но, на самом деле, было чем-то более важным, потому что относилось к обществу в целом.

Тогда казалось, что новые горизонтали, новые сети – это большая социальная сила, способная менять то, что людей не устраивает, и то, что им навязывают вертикали, государство, иерархические структуры. Сетевое взаимодействие – фундамент для новой справедливости, которая может быть установлена. И это относилось к большим процессам, с одной стороны, а с другой, касалось частной жизни человека, маленького человека, который в силу разных жизненных обстоятельств может оказаться в не очень поддерживающей и понимающей среде, но который, благодаря этой сети, может находить своих где угодно и создавать свой мир, не ограниченный ничем.

Главное понятие, стоявшее за всем этим, было, конечно, свобода. Казалось, что с новыми технологиями, с новым интернетом, мы выходим на новый уровень свободы общества, личности, культуры. В этом было очень много такого дышащего чувства. В том, что относилось именно к культуре, у нас как будто не стало привратников, решавших, что войдёт в культурное пространство, а что – не войдёт. Ушли барьеры, ушли фильтры, определявшие, что люди будут смотреть, слушать, читать. Когда не стало ограничений физического мира, исчезли и ограничения эфира – радио и телевидения, не стало сложностей с музыкальными и книжными магазинами. Возникла ситуация, когда человек не ограничен, он выбирает сам, а не кто-то за него, его культурный выбор никем не предопределент, и это свобода. С другой стороны, она в отсутствии входных преград для творческой реализации, как будто каждый человек может творчески реализоваться. Это наступление так называемой новой «эры любителей». Как будто уже становится неважно, любитель или нет, — важным становится только качество его собственной жизни, в которой это проявляется, и качества продукта, который он создаёт. И более того, возникает ситуация, когда есть ощущение, что человек, создавая продукт, предлагая его миру, может найти публику — где-то на другом конце земли или в соседнем подъезде — но он может встретиться с теми, кто его поймёт. Это новая разделённость, можно сказать.

Возникнет – назовем это так – новокультурный Ренессанс. Его ждали, приветствовуя закат массовой культуры. Надо сказать, что в этом времени и в тех идеях было много правды. От неё не хочется отказываться или говорить, что это были какие-то иллюзии первых революционеров. Для меня лично сделанное тогда получило большую отдачу и благодарность от людей. Например, от музыкантов, которые писали мне, рассказывая, насколько это было важным, узнать что-то, увидеть ситуацию чуть шире. Мне самой было очень важно услышать «спасибо» от людей, делающих большую музыку, говорящих, что с помощью нового взгляда на эти возможности они смогли реализовать то, что было невозможным раньше, и что это помогает людям. Я благодарна каждому, кто тогда дал мне обратную связь, до сих пор считаю, что это важный период в моей жизни, многое тогда было сделано. Но потом ситуация начала развиваться по-другому.

Время шло, и мир, который мы отчасти намечтали, а отчасти предвидели, начал становиться реальностью. Стали проявляться его реальные контуры, не всегда совпадающие с тем, что мы придумали, при этом захватывающие всё больше и больше пространства в жизнях людей и в моей собственной. Это та самая ситуация, когда становишься собственным предметом исследования, а потом видишь, что это какое-то общее место. Чем больше ты погружаешься в этот новый мир, тем чётче его контуры видны в твоей собственной жизни.

С этой медиасредой, ворвавшейся и завладевшей всем реальным в наших жизнях, всё происходило стремительно. Ясно проступили её побочные эффекты, начавшие размывать и понемногу разрушать практически всё, что этот новый мир обещал и что было им создано. Чем дальше это заходило, тем сложнее стало отрицать происходящее. Пришла волна побочных эффектов, которая очень многое фактически смыла. Я в то время как раз писала книгу. Она называлась «Цифролюция: что случилось с музыкой в 21 веке». Она начиналась с музыки, но по факту говорила о куда более широких процессах. Эта эволюция, происходившая во внешнем мире и в моей жизни – она шла и прямо внутри книги. С первых глав, связанных с этим энтузиазмом и идеями, о которых я говорила, постепенно что-то начинало меняться прямо внутри книги. В итоге последняя глава называлась «Под гнётом тирании шума». Она была скорее антропологической, в ней было уже не очень важным говорить об индустрии, культуре, возможностях. Внезапно стало очень ясно, что самое важное в этой новой культурной ситуации, происходит на антропологическом уровне. Это о том, что происходит с нами самим, как с людьми, носителями сознания, души, сердца, внимания. Как с носителями жизни вообще. Чем дальше, тем больше это стало видным.

Это самое глубокое, важное, и, наверное, самое долгоидущее из всего в плане последствий для нас и в целом для мира. И в пятой главе, и когда я уже дописывала эту книгу, мне важнее стало говорить о том, как стратегии мета-потребления быстро завладели нами. Как они стали приводить к зашумлению людей, сознания, культуры. И важным стало говорить о хаосе, об информационной и культурной перегрузке, родившейся из той самой общей свободы, которая казалась настолько обнадёживающей. И стало значимым говорить об ускорениях наши внутренних темпов из-за новых способов взаимодействия с информацией, и появившимся в связи с этим страхом что-то пропустить, остаться в стороне. Из этого появилась неспособность останавливаться, оставаться с чем-то действительно существенным, важным. И, в конечном итоге, всё усиливающаяся невозможность присутствовать в собственной жизни, в чём угодно – в контакте с произведением искусства, с другим человеком, с собственной жизнью, с самим собой, вообще с самим бытием.

Эта история очень многоуровневая, связаная и с тем самым эффектом многозадачности. Как раз та самая медиасреда очень быстро лишает нас способности к концентрации, удерживанию качественного внимания. К сожалению, как мы сегодня уже знаем по многим исследованиям, это происходит на нейро-уровне и приводит к большим изменениям в способах работы мозга. Это связано и с интеллектом, и с ясностью, и со многими другими когнитивными параметрами. Помимо того, что происходит на уровне физиологии, это также характерно и для культуры на уровне утраты ценностей, в этом новом культурном контексте теряется ценность чего-то одного, маленького и отдельного. Не несущегося в потоке, как его частица, а отдельной формы опыта, произведения, человека, контакта. Происходит обесценивание и выключение способности быть небезразличным к настоящему.

Это конфликт. Есть эти базовые идеи, ценности того, что вроде бы давала нам новая медиа-среда, а есть реальность того, что происходит. Сначала нужна возможность [прикоснуться к искусству] — и вот она есть, но в чём её ценность, если её нечем взять. То же самое происходит при контактах: мы можем создавать близкие связи с людьми, находить по-настоящему своих, но чем мы можем присутствовать в контакте,находясь в формате вечной соцсети, и создаём ли мы эту качественную связь при всех возможностях?

По большому счёту, это происходит на разных уровнях, но про одно и то же: про начавшую происходить с нами на каком-то глобальном уровне, практически как с человечеством, утрату способности по-настоящему видеть и слышать и себя, и мир вокруг, и искусство – всё что угодно. Теряются те самые медленные ритмы. И в конечном итоге это самотоптание, покрытое шумом и тишиной как внутренним состоянием сознания и внутреннего существа, из которого только и возможно что-либо – и творчество, и восприятие искусства, и человеческие, полноценные связи.

Эта ситуация зашумления, утрата тишины, в какой-то момент стала мне казаться фактически главным из произошедшего в связи с медиамиром. Когда я заканчивала писать книгу, я испытывала противоречивые чувства. Я знала, что всё сказанное в первых главах – правда, я по-прежнему верю в это, но теперь гораздо важнее то, что в самом конце книги. Последний параграф назывался «Музыкальное сознание в поисках тишины». И в этом вся суть.

И вот книга была издана, а у меня в жизни наступило огромное количество лекций, презентаций, интервью, каких-то колонок, медиа-анализа, всей этой цифровой среды. Я попала в ситуацию, где мир меняется очень быстро. То, что я анализирую и что пишу, меняется быстро. А мне надо оставаться в теме. Я же вроде как теперь такой цифровой эксперт, моего мнения спрашивают, а я должна, чтобы быть на плаву, лавировать в этих информационных потоках: знать, что где происходит, быть способной пропускать всю эту информацию структурировано, понимать, знать. Мне нужно ничего не упустить, как будто единственный способ что-то понять и оставаться компетентной похож на большой разгон.

А это было то самое время, когда накалилась ситуация с Украиной, с войнами и с информационной войной, разразившейся в медиапространстве. Это был действительно очень сильный удар. Поучительная история о новых мирах, зашумлённых, утративших ясность и подсевших на крючок инфомании. О тех самых иерархиях, которые якобы побеждены нашими горизонтальными связями, — насколько легко они могут манипулировать, как легко в условиях инфомании разогнать информационную истерию, и насколько эти прямые и горизонтальные связи оказываются бессильными перед происходящим и мало, что можно этому противопоставить. Это был неприятный урок. Неприятное лавирование в информационной войне, куда мы в какой-то момент оказались втянуты, было тяжким эмоциональным грузом, не приводящим к изменению ситуации в лучшую сторону. Ничем, кроме нагнетания эмоций методами той самой среды, которая должна была дать нам новую справедливость, новую свободу.

Я тяжело переживала этот период и в какой-то момент вышла колонка под названием «Остаться тихим». И это был своего рода манифест: так не может продолжаться больше. Ни в моей личной жизни, ни с другими. Это была попытка поговорить о той самой инфомании, о той самой истерии. И связанной с этим интенсивной гонкой впечатлений – художественных, социальных, каких угодно ещё. Была попытка говорить о собственном решении дезертировать с информационной войны. И о медиа-аскезе, кажущейся чем-то совершенно немыслимым, когда ты находишься внутри этих потоков. Привычная колея, которая очень быстро накаталась, захватывает тебя и кажется, что из этого невозможно выйти, например, встав с утра, не проверить соцсети. Но соскакивая, вдруг обнаруживаешь, насколько может измениться качество жизни. Так получилось, что, написав этот манифест «Остаться тихим», я закончила с собой как медиа-аналитиком. Это был последний публичный текст по теме. Я почувствовала, что эта история для меня лично дошла до финала.

Так я перестала быть внутри потока. Как будто отошла внутри себя на какую-то дистанцию и стала наблюдать, но больше в перспективе. Для меня стало важным найти противовес всему происходящему. Примерно тогда в мою жизнь пришёл ряд практик. Сначала это были практики осознанности. Они пришли и это был ответ. Потому что прикольно – написать манифест «Остаться тихим», всё прекрасно, а как, если во мне уже накатана другая колея? И практики осознанности стали ответом на этот нейровызов. Как перепрошить свою структуру заново, как вернуть себя, как создать новые нейросвязи поверх или вместо наработанных за эти годы пребывания в медиасреде. Практики давали очень конкретный ответ. Тогда же в мою жизнь пришли практики, связанные с телесной осознанностью. И это тоже было ответом на очень большой вызов, потому что мы, городские жители, достаточно отчуждены от собственных тел. А цифровая эпоха как будто сделала это насущным. Отчасти это жизни где-то в виртуальном экране, отчасти в собственной голове. И в итоге потеря той огромной жизни, которая стоит за телесным. Так соматические практики стали для меня важным ответом, способом возвращать себе себя. Всё это были очень конкретные методы возвращения и способности к настоящему присутствию, и способности восстанавливаться по-настоящему. В итоге, возвращение той самой тишины.

Но главным этапом для меня стало не возвращение вообще, а возвращение смысла. Тогда я ощущала по себе лично и по окружавшему меня, что за всей этой утратой медленных ритмов и прочего, в широком понимании, стоит утрата смысла, ответа на вопрос о том, зачем и куда мы несёмся? Куда спешу лично я? И мне пришлось пережить жёсткую историю: в какой-то момент я столкнулась в своей жизни с тяжёлой болезнью, и это был масштабный жизненный кризис, с вопросами к себе: «а что вообще важно, а что нет? что осмысленно, а что наоборот? если жизнь конечна, если всё конечно, на что я готова потратить её, силы, время, а на что не готова?». Тогда я уехала на много месяцев. Фактически, жила отшельником в горах. У меня не было ни телефона, ни тем более интернета. Была полная выключенность из всех схем, из всех цивилизаций. Я осталась просто с собой и с этими вопросами о смысле, о времени, о занятии. Это был момент полной остановки и тишины.

Потом я вернулась, но с каким-то уже другим пониманием, ощущением своей жизни, и прораставшими ясными ответами, на что я готова её тратить, на что нет. А ещё — с новыми формами и способами быть в мире, и пониманием тех вещей, которыми мне действительно важно заниматься. Среди новых форм очень новой жизнью на месте прежней жизни бывшего цифрового аналитика стала история, связанная с телесностью, со специфичными практиками: в частности, с практикой аутентичного движения. Она родилась на стыке танца модерн, юнгианского анализа, а сейчас уже далеко ушла от первичных идей. Это просто практика какой-то большой красоты, глубины, осмысленности, которая стала значительной частью моей жизни.

Танец — очень большая часть моей жизни. Танец, родившийся не из внешних форм, как это часто принято и происходит, а в том виде, в котором он рождается из максимальной телесной осознанности, из одухотворённого тела, как живущей души. Он стал моим искусством, многое дающим мне в жизни, занимающим внутреннее пространство, создающим внутренний смысл.

Фактически всё время, что продолжалась эта история, я продолжала писать. Это вообще форма привычного для меня способа существования в мире. Но постепенно тексты мои стали очень сильно меняться. Я стала писать как будто всей собой, из живой себя, из какого-то опыта, из собственного живого опыта, из тела живого, которое очень сильно участвует в этом процессе . Как бы странно для кого-то это ни звучало. В конечном итоге, опять-таки, как бы пафосно это ни звучало — из живого сознания, души, из живого сердца. Для меня очень важно, что они стали рождаться именно из тихого состояния, когда моё сознание стало очень полноценно возвращаться к тишине. Так, в частности, родился проект «Из тишины», у которого существуют разные формы. Он сделан отчасти из текстов, отчасти из картинок, из фотографий. Но для меня там даже не столько важна форма, сколько очень точное слово, которое пришло из практики аутентичного погружения: свидетельствование. Фактически, проект «Из тишины» — это проект обо мне как свидетеле. Это способность свидетельствовать мир из очень чистой оптики, когда муть и взвесь информационная оседает, и становится видно, что за ней реальная жизнь, и она присутствует во всём. Самое главное, что для меня есть в этой истории – быть в этом состоянии, говорить из него. Я не питаю больших иллюзий, но задача-максимум — по возможности остановиться и передать это состояние тому, кто на другом конце провода. Действительно значимо в этом культурном пространстве, в медиасреде и в сегодняшнем мире постепенно создавать и выстраивать альтернативу. Чуть-чуть быть чем-то, что станет альтернативой уже привычному миру этого хаоса, шума.

Фактически всё, что я делаю сейчас – неважно, с помощью тела, как танцор, или как практик аутентичного движения, через проект «Из тишины» или других проектов, которые у меня есть – это возвращение присутствия настоящего в этот мир. Если я танцую, мне важно танцевать из этого медленного присутствия. Это не очень связано с темпом, ритмом, но связано с внутренним качеством. Если я пишу, мне важно писать из него. Если я фотографирую, мне важно быть свидетелем, который останавливается, не пытается зафиксировать всё, что увидел. Он просто останавливается и свидетельствует этот мир таким, какой он есть. Примерно как сейчас остановиться и услышать капли, стучащие по подоконнику. Это и навыки счастья, благодати, труда — того, чего не хватает нам сейчас больше всего.

На сегодняшний день это мой личный ответ на вызов цифровой эпохи. Но вот что важно: это не побег. Я не осталась в горах, а вернулась в город. Хотя для меня важно возвращаться в такие, полностью очищенные пространства, и проводить там какое-то время. Они дают возможность напитаться и тишиной, и землёй – всем. Но главный вызов состоит в происходящем тогда, когда ты возвращаешься в этот мир, эту реальность, эту среду. Мы живём в цифровом мире, и я не думаю, что мы должны от него отказываться. Во-первых, потому что то, во что мы верили когда-то, во многом правда. Эти возможности – правда, и эти шансы – тоже. Но и эта реальность – здесь. Мы не можем от этого никуда убежать, и я не уверена, что стоит. Это новый уровень вызова — не просто сбежать или погрузиться так, что пространство захватывает тебя и начинает диктовать свои способы жить, а сохранять всё важное в себе самом всё-таки существуя в этом мире и используя все возможности. Это такой новый виток цифровой риторики, начавшийся не сейчас и уже длящийся какое-то время, в котором создаются новые цифровые символы веры. Характерно, что к этому пришли практически все первые цифровые энтузиасты, стоявшие у истоков: и к вопросам, и к ответам на них, к поиску новой цифровой экологии. Сейчас это максимально актуально, старые и новые революционеры занимаются этими темами, в них есть их надежды. Это по-прежнему цифровой авангард, просто сейчас он выглядит иначе. Для меня лично нет никакого отказа от цифровых возможностей, но очень важно отвечать на вопрос: «как?», вопрос личной аскезы.

Например, у меня установлено расписание в домашнем интернете, очень ограниченное на уровне провайдера количество – час в день – интернета. Я специально за это плачу: сначала чтобы он дал мне доступ к интернету, а потом, чтобы он дал мне только час из того доступа, который я оплатила. Это странно выглядит, но это даёт мне очень качественную сфокусированность на этом часе, и на том, чем я в нём занимаюсь. Что важно, что нет, и очень качественное остальное время жизни. У меня нет соцсетей на телефоне. Есть мессенджеры. Более того, в соцсетях у меня очень тщательно вычищена лента: в ней только то, что я всерьёз готова сделать частью своей жизни. И самое главное – это способ взаимодействия с теми же информационными лентами. Я не хочу сказать, что идеально умею все это. Но то, к чему я стремлюсь, — это такой способ взаимодействия с информационным потоком, когда до входа в него я вхожу в себя и пытаюсь замедлиться и вступить очень осознанно, из себя, во взаимодействие с каждым информационным фрагментом или тем, с чем я сталкиваюсь. Если я имею дело с искусством, его произведениями, то для меня не существует этой логики несущегося листа, и так далее. Каждая вещь, с которой я встречаюсь – то, на чём я остановлюсь настолько, насколько нужно, пока я не сделаю её частью себя, своего внутреннего процесса, и потом только пойду дальше. Когда я имею дело с лентой соцсети, то каждый фрагмент, следующий пост, запись важно прожить как часть моей жизни и опыта. Если я вижу что-то от человека в моей ленте – значит, он там по какой-то причине, и мне важно соотнести с собой то, что я прочитала: что я сейчас чувствую, в частности в собственном теле, потому что телесность важна, отклик какой у меня возникает. Для меня важно, может, даже вступить во взаимодействие, если это от близкого, небезразличного мне человека. Он что-то высказал, написал, чем-то поделился. Что я могу вернуть ему? Что я могу дать ему, не просто пролистнув, лайк и проехали, а так, чтобы это стало действительно формой встречи, контакта? Если это касается какой-то более широкой информации — чего-то произошедшего в мире — то здесь мне тоже ощущается очень важным по-настоящему соотнестись с этим, пропустить через себя и задать вопрос: а где я относительно этого, что я могу сделать? Так углубить своё взаимодействие с этой ситуацией. Иногда сделать что-то очень конкретное, поучаствовать в ситуации, быть активным действующим лицом.

Надо понимать, что такой образ взаимодействия с лентами, с реальностью, подразумевает очень маленькую пропускную способность. Это очень странный способ жить для сегодняшнего мира. Но я заплатила немалой кровью, чтобы прийти именно к нему. Да, окей. Пусть из трёхсот гипотетически мне интересных альбомов, вышедших в этом году, я послушаю десять. Но они станут частью моей жизни и моего опыта. Они будут тем, что останется со мной. Пусть среди кучи людей, которые мне теоретически интересны и с которыми мне хотелось бы взаимодействовать, я успею прочитать два поста и ответить что-то двум людям. Но это будут две реальные встречи с двумя реальными людьми, два контакта. В мире происходит хренова туча всего, о чем я не могу знать – я не могу остаться живой, откликаясь на всё. Я зашумлюсь до такой степени, что меня там не будет.. Пусть это будет ограниченная жизнь, очень юродивая жизнь для современного мира, но это будет моя жизнь, которую я буду проживать и действительно в ней присутствовать. И это будет жизнь, в которую возвращён смысл. Его будет гораздо больше, чем когда я просто листаю-листаю-листаю-листаю.

Да, у меня огромная музыкальная начитанность, художественная насмотренность, а ещё я знаю, что там происходит то и другое. Ну и что? И да, я понимаю, что я обычный человек. Я точно так же зашумляюсь, как все, и точно так же теряю контакт. Если я устала, то листаю эту ленту и уже не ощущаю, что вообще происходит. Я человек. Но для меня важно понимать, куда я двигаюсь. Чем лучше я это понимаю, тем чаще у меня получается, и тем чаще я могу действительно быть на таком уровне взаимодействия с реальностью. Потому что только такой уровень взаимодействия с ней для меня имеет смысл. Здесь нет отказа от технологий. Тот же самый «Из тишины» — сетевой проект, который, собственно, возможен благодаря тому, что даёт сеть. Но здесь для меня очень важно как для потребителя то, что я остаюсь в сети в этом качестве, и в то же время я создаю какой-то контент. Как я могу быть в этой среде, но осмысленно? И я понимаю, что «Из тишины» уже существует не по принципам цифровой среды.

И это тоже вызов, когда фейсбук каждые несколько дней напоминает тебе: «Ты уже давно не писал ничего своим подписчикам. Уже давно – пять дней. Уже очень давно». Видеть в себе эту волну страха: меня забудут, меня пропустят, как же, мне нужно срочно что-то сказать. Увидеть это в себе и сказать: мне важно говорить тогда, когда мне это действительно важно, когда мне есть, что сказать из того места, откуда я хочу. Мне есть что показать из того места, что я хочу. Я не буду следовать за этим режимом непрерывного обновления, хотя весь медийный мир на нем стоит. Я не буду гоняться за привычными форматами короткого текста и картинки, чтобы тебя больше увидели, чтобы попасть в приоритет показа. Лонгрид — не жанр для современного мира, скажет кто угодно. А мне кажется, этот как раз жанр для него, та самая альтернатива, которой я хочу быть, которую мне важно создавать. Я очень ей рада как потребитель. Это то воспитываемое качество медленных ритмов. Конечно, нет акцента на всем таком - подъём, лайки и прочее, ведь на самом деле я очень ясно ощутила, что мне ничего не даёт их количество. Я не чувствую ничего, я не понимаю смысла. Но каждый раз, когда приходит какая-то обратная связь от настоящих и живых людей, пишущих о своём опыте, которые могут разделить мой опыт – из этого получается очень живой диалог. Для меня это каждый раз праздник и подарок. В этот момент я чувствую, что делаю все не зря и оно кому-то нужно. Это и есть – сохранять осмысленность, продолжать существовать в информационном мире как потребитель и создатель чего-то, но тем способом, когда в этом появляется смысл.

Так выходит, что для мира я по какой-то сложившейся инерции остаюсь цифровым культурологом. Мне задают всякие вопросы. Часто спрашивают: «А какие актуальные цифровые практики на сегодняшний день?». И я понимаю, что, задавая такой вопрос, люди ждут ответа, не совсем такого, каким я его ощущаю. Им кажется, что актуальные цифровые практики – те, что созданы с максимальным использованием цифровых технологий, в которых цифровые технологии реализованы полнее всего.

А лично я думаю, что актуальные цифровые практики – это те, что актуальнее всего отвечают на насущные вызовы цифровой эпохи. И в этом смысле — всё то, что возвращает возможность жить в теле и из тела, что связано с осознанностью и присутствием. Совершенно не случайно в современном мире набирают мощные обороты нейроисследования связанные с медитацией, регулярной практикой осознанности. Это востребованная часть того, чем люди пользуются. Они тоже разные, на этом сделано много эзотерической фигни. Но есть и очень качественные проекты типа «Будда в городе», в которых очень ясно явлены практики цифровой эпохи, где очень конкретны методы сохранения себя в нынешних информационных потоках, в вызовах не горной, а реальной городской жизни и среды. Они действительно отвечают на эти вызовы, и при этом это во многом цифровой проект, существующий в онлайн-пространстве, талантливо и ясно сделаный. В рамках него существуют уже такие узкие проекты как «Искусство видеть искусство», связанные именно с тем возвращением — я не знаю, насколько правильным будет термин «возвращение» — приобретением способности действительно взаимодействовать с произведениями не привычными способами, а как-то очень осознанно, ясно входить с ними в контакт. Присваивать их себе, делать их частью своего опыта и жизни. Подобные истории адекватно отвечают на сегодняшние вызовы медиа-среды. Они дают инструменты, как обращаться с собой в нынешнем мире так, чтобы не терять важное. На самом деле, ответ и вопрос для меня звучат одинаково. Это то, что у меня тоже спрашивают: «А что такое актуальное цифровое искусство?» Мне кажется, что актуальное цифровое искусство – не то, которое сделано цифровыми методами: оно может быть сделано ими или нет. Это искусство, лучше всего отвечающее на вызовы цифровой эпохи. А главный вызов цифровой эпохи – это хаос и шум. Соответственно, актуальное искусство цифровой эпохи – то, которое лучше всего может этому что-то противопоставить, как будто ответить.

К вопросу об искусстве как раз, музыке, с которой я начинала как цифровой аналитик, которая очень важна для меня сейчас в каком-то другом смысле. Недавно меня спросили: «А что такое музыкальное просвещение сегодня? Как должно выглядеть музыкальное просвещение в современном мире?». Этот феномен музыкального просвещения... Оно было в большей степени про музыкальную начитанность. Как много ты слышал разного. Как ты умеешь это принимать, как умеешь встраивать в теоретические модели, разбирать на концепты и составляющие. Мне кажется, музыкальное просвещение сегодня – это нечто совершенно другое. Это то, что может возвратить человеку способность слышать в принципе. То есть останавливаться, слышать и воспринимать. В этом смысле скорее приходят на ум такие проекты, как то, что собирался делать Дмитрий Курляндский в рамках Школы современного зрителя и слушателя. Просто собирать группы людей, и водить их слушать. Не музыку, а город, загород. Просто останавливаться и слушать: ближний план – собственное дыхание, дальний план – где-то там идёт человек за окном — услышать его шаги. Попробовать соотнести эти планы: ближний, дальний. Просто звук, который идёт через тебя. Есть твоё внимание, которое может переключаться на разные планы звука. И вот, водить людей вот так. Только, когда-нибудь потом приводить их в концертный зал, где они могут встретиться с музыкой, воспринимать её, но уже совершенно другим качеством восприятия. Вот это музыкальное просвещение сегодня.

Другой характерный и очень близкий мне пример связан с тем пространством, где мы сейчас находимся, Студией Тишины. Делает музыкант Николай Льговский, и это пространство того самого музыкального просвещения. Хотя так не заявлено, но очевидно, что здесь это происходит. И одновременно тут место, где делается очень большое искусство и происходит очень качественный, грамотный ответ этому вызову цифровой эпохи. Это очень сильный ответ, когда в мире несущихся плейлистов, где человек привык слушать всё новые произведения, фоном, вдруг оказываются в ситуации один на один с отдельным звуком. И этот звук начинает звучать, и ты слышишь его, все аппертона, как этот звук родился, как угасает до самого своего последнего отзвука. И ты учишься слушать паузу между звуками. Паузу тишины, в которой, казалось бы, не происходит ничего, но это самое главное. Из этих вот отдельных звуков, из ситуации цифровой эпохи необыкновенного вызова, когда зашумлённый человек в мире абсолютного культурного изобилия занимается тем, что слушает один конкретный звук, а потом из этих пауз, тишины, отдельных звуков начинает рождаться произведение, очень большая музыка. Она действительно возникает из тишины, случается, а потом в тишину угасает. Как будто проявляет всё то, что за ней, создает совершенно иное качество восприятия, где действительно становится слышной каждая капля по подоконнику. И ты выходишь на улицу и слышишь, не только слышишь, но видишь и воспринимаешь мир. Ты воспринимаешь его из того самого качества тишины. Это абсолютно не цифровая история, а полностью антицифровая, если смотреть на неё с точки зрения того, как она сделана. Это очень предметный мир. Он сделан из природных материалов, это земная история. Очень земная и очень физиологичная, потому что существующий здесь звук связан с физическими переживаниями, просто звуковой волной. Его можно ощутить, его можно пощупать, его можно осязать – не только слышать. Он очень материальный, совсем не виртуальный. Это очень хорошо отвечает цифровой эпохе, потому что не только здесь, в Студии Тишины, а где бы то ни было, в современном мире то, что нужно в цифровой эпохе, — остаться тихим и сохранить тишину.